Южный Урал, № 5 - Павел Бажов

— Не люблю я его. Это с его легкой руки пошли Ваньки — Таньки. Просто неприятно, когда слышишь, когда большие артисты читают «бонба», «оттедова». Высмеивают фонетические неправильности: вон, мол, как они говорят, сиволапые… А кого высмеивают. Народ высмеивают.

Сам он умел доносить простоту и мудрость народного слова, его меткость и образность. Помню его выступление в Свердловском пехотном училище. Сотни курсантов слушали его, затаив дыхание. А он, сказав несколько приветственных слов, вдруг начал:

— В наших-то правителях дураков все-таки многонько было. Иной удумает, так сразу голова заболит. А хуже всего с немцами приходилось. Другого хоть урезонить можно, а немца никак. Свое твердит: «О, я ошень понималь».

Это было начало сказа «Тараканье мыло», неторопливый сказ про то, как немец пробовал свои порядки заводить и какой конфуз из этого получился. Каждое слово доходило до сердца, поражая своей безыскусственностью. Как будто это сам дедушка Слышко возле караулки на горе Думной рассказывал у ночного костра свои чудесные истории из прошлой жизни.

Доклады Павла Петровича нельзя было назвать докладами в общепринятом смысле слова. Это была задушевная беседа, увлекательная по остроте и богатству мысли, оригинальная по форме, сверкающая народным лукавым юмором, неожиданными и меткими сравнениями. Не доклад, а вдохновенная импровизация. На это Павел Петрович был большой мастер. Как-то про одного поэта он сказал: «Крылышки хоть у него и маленькие, да свои». О другом товарище, которого рекомендовали на руководящую заботу, отозвался:

«Всем хорош парень, да только с зайцем в голове».

До глубины души волновали П. П. Бажова вопросы и истории родного края. Об одном писателе — авторе нескольких произведений, посвященных прошлому Урала, — Павел Петрович отзывался с негодованием:

— Нельзя же так обращаться с историей. А как о женщине пишет. Это даже не натурализм, а прямая похабщина. И между прочим, ведь человек способный. Только способность-то не туда направлена.

В своих сказах он не раз полемизировал с этим писателем. В рассказе «Шелковая горка» есть такое место:

«Всякий, кому понадобится рассказывать о заводской старине, непременно с нашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это написана. Одно плохо — говорят больше о хозяевах, о Демидовых то-есть. Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю Петру пистолет починил и за это будто в подарок казенный завод получил, а потом и начнут расписывать про демидовскую жизнь…

На деле не так было. Все-таки не сами Демидовы руду искали, не сами плавили да до дела доводили. Много зорких глаз, умелых рук, большой смекалки да выдумки приложено, чтоб демидовское железо по всему государству на славу вышло и за границу поехало. Знаменитые мастера были, да в запись не попали…»

Сам он только частично осуществил свою заветную мечту — написать историю Урала, как историю труда, историю «знаменитых мастеров».

— Профессор Смирнов сказал насчет Ивана Калиты: от лемеха пошла Москва. Я думаю, что в этом есть рациональное зерно… Или так: в летописи записано: «Пришел атаман с пятидесятые товарищами и покорил Камчатку». Шутка ли. Значит, не в оружии дело-то было, а в том, что новое, лучшее несли русские люди. Колонизация наша совсем не похожа на американскую. То же ведь было и на Урале. Пришел монах Долмат и основал монастырь. Это по летописи, а ведь дело-то, конечно, было в другом. Ключевский добросовестно исследовал прошлое, но он был человеком другой эпохи, другого класса. То же и в отношении Чупина: не всему нужно верить у него. Он тоже другими глазами видел. Я вот думаю, что уральские-то заводы строили нижегородские да павловские мастера, а немцы тут ни при чем.

Сам правдивый изобразитель жизни прошлого, он со строгим критерием подходил ко всему, что писалось на историческую тему, было ли это научное исследование, или роман.

— Историческая-то тема, можно сказать, только еще начинается. Возьмем, например, Костылева «Иван Грозный». Ну, к чему все эти канаусовые рубахи, аксамит и прочее. Ведь деталь только тогда хороша, когда она помогает раскрыть и понять образ. С историческими деталями надо уметь обращаться. Есть там такая сцена, когда Темрюковна в штанах скачет на аргамаке, а Иван ее снимает с коня. Разве так могло быть. Ведь это польский обычай, а совсем не московский. Никогда московский царь и московская царица не могли этого себе позволить.

Что касается исторического образа, так он у нас часто пишется по рецепту: столько-то того-то.

Вон как у Костылева Иван Грозный. Надо ему добавить жестокости, пожалуйста, — Иван велит кого-нибудь высечь. Надо прибавить ума — посадить Ивана читать византийские изографы. А человека-то и не получается…

Можно было удивляться необычайной широте кругозора П. П. Бажова — этого большого писателя и большого человека, — богатству его знаний, их энциклопедичности. С ним можно было посоветоваться по любому вопросу. Он прекрасно знал экономику Урала, а его историю в особенности. Историкам он завещал непочатый край работы — написать историю труда уральских мастеровых, историю борьбы рабочих Урала за свое освобождение. Еще в начале 30-х годов Горький говорил:

«Основным героем наших книг мы должны избрать труд, т. е. человека, организуемого процессами труда».

Эта горьковская мысль лежала в основе взглядов Бажова и на историю и на устное народное творчество. Павлу Петровичу принадлежит почетная роль открывателя устного рабочего творчества. Еще в 30-х годах не раз он говорил:

— Читаю я труды наших фольклористов и вижу: обегают они заводы. Думают, что устное творчество создает только деревня. А ведь это неверно. На заводах-то свой фольклор создавался. Я-то знаю…

Стоял горячий июльский полдень. Плавился асфальт тротуаров. Около Дома печати увидел я маленькую коренастую фигуру в сером пиджаке.

— Павел Петрович.

— Вот что, Константин Васильевич, у меня к тебе дело есть. Зайди-ко в Лестехиздат.

Павел Петрович работал в это время в Свердловском отделении Гослестехиздата в должности редактора. Как я узнал впоследствии, по его инициативе было предпринято издание отдельных произведений Мамина-Сибиряка. Произведениями, выбранными по указанию Павла Петровича, оказались следующие: «Бойцы», «Горное гнездо», «Три конца», «Охонины брови». Это были любимые его произведения. Он тщательно отбирал иллюстрации к ним. Например, шел спор о рисунке для обложки романа «Горное гнездо». Из нескольких представленных вариантов Павел Петрович остановился на том, где была изображена туча в виде протянутой над заводским поселком руки.